***
Завтра пойду в церковь, что на взгорке,
эта белая церковь кружева тянет в небо.
Вот идут сюда люди, идут в час свой горький.
Водосвятье. Крещенье. Молебны.
У людей много всякого. Цельны. Поломаны.
Как чинить судьбы их? Как латать? Как заштопать их?
За водицей святой встану в ряд. Кто с бидонами,
кто с пластмассовой тарой. Кто молча. Кто шёпотом
повторяют молитвы. Я – рядом с мужчиною,
говорит, что жену схоронил. О, возможно ли
не заплакать в тот миг? А слеза светит инеем
на щеке у меня. Я, как в землю вморожена.
Вон у той молодицы сосед снаркоманился,
у старухи – беда, внук кого-то сносиловал.
А вода-то студёная с запахом паюса
проструилась мне в кружку чещуйчатокрылую.
Как помочь этим людям? Сама не святая я,
ни Алёшенька я Карамазов, ни Настенька.
Я читала молитву – молитовка таяла,
были рамы оконные из стеклопластика.
А не те деревянные, те, что дышали бы,
пропускали слова прямо небу да в сердце бы!
Я не помню зачем я пришла, до себя ли мне,
мне людей бы спасти. Да по-сестрински!
Грешных, бедных, больных. О, да пусть бы насытились.
Речников и матросов. О, дай рекам рыбицы!
И не надо по капле, не надо сквозь сито им:
полногрудо и солнечно, златом анисовым,
пляжем Тенерифе, Маунтином да Ибицей!
Всем объёмом, всем космосом. А не копеечно
(как прибавка, что к пенсии капля с полтиною),
а не Данте окружьем, не горсткою семечек,
не какой-то лепниною и писаниною.
Много-много! Чтоб множество множилось, ширилось.
Как билет без наценки в Большой, где Рахманинов.
Чтоб создать мир иным. И иное, чтоб в мире нам.
По заслугам! Подаренному, чтоб отдарено,
чтобы кесарю – кесарево, брату – братово.
Как за мир мне поратовать
этот Пилатовый?
Как за мир перекупленный?
Трудно мне. Трудно мне…
Как за эту молодку, мужчину и старицу?
За малышку? За женщину? Просто попутчицу?
Но одной мне не справиться, право, не справиться.
А коль вместе со всеми –
получится!
***
Музыка везде, во всём, не только в песне.
Музыка вот в этом храме и молитвах.
В каждой строчке током бьёт. Словесней
становлюсь я с нею. Монолитней.
Музыка на рынке, что в Печёрах.
В старике, что продаёт соленья,
огурцы в рассоле, помидоры.
Всюду пенье.
Музыка различна, всеохватна.
Музыка во всём: в тиши, в забвенье.
Музыка в пожаре, воплях, рвенье,
музыка набатна.
Музыка печали в ранах Божьих,
музыка – до стона – невозвратных.
Иногда мне кажется – нет кожи
у меня. Пробита грудь, где броши,
музыкою улиц до лопаток.
Музыкою города. Оркестра
у меня в предсердии. Болит ли?
Вскинуты горячечные скрипки,
лозунги, щиты рекламы, вести.
Крестного пешком большого хода
да с хоругвями. А музык сколько!
— Ой, рожу…– вопит молодка. – Роды.
принимайте! Где тут койка?
Где тут помощь? «Скорая», где едет?
Музыка младенческого крика.
Музыка крови, бинтов, последа.
Музыка велика!
Роженица руку мою держит:
— Помоги! Прошу!
Я помогаю.
Утешаю. Пот стираю нежно.
Музыка звучит. Совсем нагая!
Музыка брюхатая, как баба.
Музыка кормящая, как Матерь.
Музыка горящая, что кратер,
музыка скорбящая – не надо!
Я была б её утешить рада…
Если б не была в её расплате,
из её не состояла ядер.
Музыка дворцов, избушек. фабрик,
музыка «Очакова» и Пресни.
Крестный ход. Я с вами вместе. Вместе.
музыкой заткнуть бы наркотрафик.
Музыка любви и нелюбови.
Рассыпаю нотой свои косы,
рассекаю по простынке выкрик вдовий,
слышно, кажется, что прямо до откоса.
Не предавшая, но предана. И также
вгвождена, участная. О, море
звёздных музык! Буду без поблажек
в общем хоре!
***
Когда великие устали говорить
чем каждый мог сказать, кто пулей в сердце,
а кто петлёй на шее, до зари
они кричали нам. Но, как младенцев,
чем их утешить? Сами босиком,
причастные ко всем шестым палатам.
Как добрести самим до виноватых,
растерзанных, убитых, пасть ничком
за эту землю? А земля, что месиво,
Есенинские петли поразвесила
и пытки Маяковского, Высоцкого,
в аорту, мышцу где-то возе цоколя
тугой звезды. Поэты говорили нам
отравою Сальери. Сном-могилами
они вопили. В двери к нам и в окна к нам
светали строчками они сквозь птичий гам.
Так по-сиротски жались к нам — дворнягам,
один кричал, что "уличный гуляка",
другой пропел про ужасы ГУЛАГа.
Был каждый своей правдой не удобен.
Но как их вынуть из груди, из рёбер?
Как будто сговоры кругом, по-русски шняга!
И людям вовсе не до книг. Им -до сельмага.
До пенсии. До отпуска. До деток.
Но, словно током бьёт строка поэта,
где самая кровавящая суть.
в ней тысяча обвалов и завалов,
по твари каждой паре и Аралов
не пересохших прямо к небу путь.
Я провисаю в этих петлях в этих дырах
от пуль. Я в них, до слёз, до слов застыла.
Они мне ладан, серебро и миро.
Да не иссякнет пусть музей-квартира.
Да пусть не исказится высший смысл.
Коль мир петлёй Цветаевской провис.
Весь мир — пробитый пулею пиджак.
…О, как же нынче любят искажать
и память убивать, чтоб тлен и ржа
проникли в нас – читающих потомков.
Но мёртвые поэты не дадут.
Убитых дважды не сведут под суд.
Иначе для чего тогда мы тут
у неба кромки?
***
А я из тех, кто не сдаёт своих!
Цепляюсь я, цепляюсь я за родину
вовсю руками! Ногти вмёрзли кодами
в её поля. А корень сердца – в них.
Предупреждал меня когда-то Блок.
Предупреждал меня когда-то Пушкин.
Ужель пойду я нынче побирушкой?
Ужель старушкой? Не жалея ног
смозоленных, истёртых до крови.
— Подайте мне моей родной земли,
её хлебов, овсянок, речек, пашни.
Лихими девяностыми подайте.
Молитвою подайте, чтоб не страшно.
Но мне ответят:
— Ты сдурела, матерь?
Дурная. Родилась, видать, такою.
Сама, мол, ненавижу попрошаек!
Но помню птицу. Из породы чаек,
она в груди рыдает и рыдает.
Она – святое!
Она поёт зигзицей Ярославне!
И гнёзда вьёт из сладких детских слюнок.
Да, я – старуха. Нету стародавней!
Я постарела в Золотые Руны.
Виясь над ними дочерью Колхида.
Ты видела мои седые косы?
Ты видела морщины? Можно видеть
не открывая глаз. Слепым вопросом
их тоже можно видеть, тыкать пальцем
в мои поглубже раны. Как-то, так-то.
Ни вены надо резать – память, маком
цветущую в сонату, в лунный кальций,
в картины Васнецова «Прилетели»
и будут прилетать. Над Волгой чайки.
Над нами звёзды красные в расстреле.
Я – в майке,
в китайской юбке, на ногах чулочки,
на теле платье лёгкое. Подайте!
Дочки!
И-и… ни хлеба мне, ни денег, ни копеек.
Святой воды напьюсь, коль жажда, в церкви.
О, не встаю я нынче с четверенек.
Все небеса без прежнего померкли!
Я дорожила родиною больше,
чем самым близким. Родиной, как сыном.
Как мамой, папой. Тяжела ли ноша
для подвига? Для Невского – Россия?
Для князя – честь? Так родина нужна мне,
она была из красных снов ассольных
да из столиц моих первопрестольных.
Ужели нынче по её углям мне
брести истоптанными башмаками.
всё в том же обветшалом красном платье,
вопя: «Подайте»?
***
Мне – цветы, листья мне, семена курослепа,
я тогда постарела на целых два неба,
я училась тогда математике, пенью,
кружевам и вязанью. Но как научиться
быть обобранной? Это, как будто уменью
умирать! Не кормить чтоб в груди моей птицу.
Не раскрашивать зерна из красных черешен,
не размалывать пищу из алой мне вены,
бросьте камень в меня, если кто-то не грешен,
впрочем, хлеб зачерствел, он, что камень, наверно!
Камень-хлеб. Камень-лёд. И вода тоже камень.
Нету уст, только горло кричать ещё может.
Я воплю нынче чревом. Землёй великаньей.
И, конечно, воплю выси кожей!
Положите в котомку всю площадь мне Красную!
И, конечно, скульптуры ваянные Мухиной.
Положите, что в те девяностые рухнуло.
Мой Союз! Мою клятву атласную!
Вы хотели причастную? Все мы – причастные,
в нас Стокгольмский сидром разрывается намертво.
Мы, как рыбы на суше, хвостом бьём и ластами,
мы не знали, что будет палево.
Всё равно справедливость утеряна. Что же вы
мне в котомку безумье, халяву, бессовестность
напихали? И петли, и бритвы, и ножики,
и китайские соусы?
И лягухи французские – царское тело их
в маринаде и в листьях тугих, виноградное.
Я устала от фейковых книг, обомлелая.
И молюсь на затоптанные (что вы сделали!)
на могилы мои ненаглядные!
Как Медея убившая брата, свратитель ли
Золотого руна и священного действа.
Мне отдайте моё, моё имя верните вы,
всю историю ту, что отлита в граните,
всю – до детства!
Это кладбище выроненных исполинов,
это кладбище выдолбленных сверхгигантов.
Ибо мёртвые сраму, конечно, не имут,
ни медалей, ни грантов.
И растаял в котомке моей хлеб на воду.
Я обугленный мякиш катаю в ладони,
а он словно бы светится. Вот бы, ах, вот бы
был бы мир благосклонней!
Автор: Светлана Леонтьева